В самом деле, царь издавна, по отзывам князя Куракина, знал подробно способности и любимые занятия молодого финна.
Однако воображение Якко не переходило выше унтер-лейтенанта или гиттенфервалтера, — но другое нежданное для него дело приготовлялось. В аудиенции пред государем он проговорился о Венеции и о тамошних типографиях; несколько слов Якко показали; что ему известно это дело; а об этом деле уже с давнего времени заботился Петр Великий; теперь же вся его деятельность обращена была на это мощное орудие просвещения; типографское искусство еще мало было известно в России; немногие люди в России тогда могли быть к нему способны. Наш Якко был находкою для Петра в этом случае, и он дал ему в одно время несколько важных поручений: он велел ему заняться переводом некоторых иностранных книг, между тем заготовить план для образования новой типографии и в особенности обучить мастеров для типографского дела. Удивление и восхищение Якко были невыразимы; он невольно упал на колени пред великим царем и от полноты чувств не мог проговорить ни единого слова. Так полудикий финн, под могучей рукою Петра, должен был сделаться одним из орудий русского просвещения.
В конце 1722 года почтовая кибитка остановилась невдалеке от Вуоксы; молодой человек в богатом немецком кафтане выскочил из повозки, бросился на землю и целовал ее с жаром юноши. С трудом он выговаривал несколько финских слов, которые едва поняли окружающие; однако ж, они догадались, что путешественник спрашивает о дочери старого Руси.
Память о старике еще не исчезла между жителями Иматры; они помнили отважного рыболова и его удивительные рассказы в долгие зимние ночи. Показали Якко на берег, и в одно мгновение молодой человек бросился в лодку.
Когда он вышел на берег, слезы брызнули из глаз его; он узнал родимую хижину, родимые пороги, — сердце его сильно забилось. «Где же Эльса? Эльса?» — спрашивал он.
Невдалеке несколько праздных финнов окружали молодую девушку лет двадцати; она перебирала пальцами по кантеле, пела старинные песни о финском сокровище Сампо и приплясывала; в переднике ее лежали куски хлеба, полученные ею, вероятно, от слушателей.
— Вот Эльса, внучка старого Руси, — сказали провожавшие молодого человека.
— Эльса! Эльса! — вскричал он и бросился обнимать ее.
Эльса испугалась, закричала, хотела бежать.
— Эльса! сестрица! неужели ты не узнаешь своего Якко?..
— Ты обманываешь меня, Якко умер, убит, — отвечала Эльса и горько заплакала.
— Твой Якко жив, это я, приемыш твоего деда, понимаешь ли?
Эльса смотрела на него, но не верила и продолжала плакать.
Якко едва мог объяснить ей свои мысли. Выучившись почти всем языкам европейским, он забыл свой собственный и не находил в нем самых обыкновенных слов или употреблял одно слово вместо другого; но вид родимых мест помогал его памяти, и финские слова, хотя с трудом, прорастали сквозь пласты чуждых слов и понятий, как корни берез сквозь финские граниты.
— Ты не веришь, что я точно Якко? — продолжал он. — Посмотри на меня хорошенько — неужели я так переменился?
— Якко был наш, суомиец, а ты не наш, ты большой господин.
— Эльса! Эльса! я все тот же; только платье на мне другое. Посмотри, вот камень, на который мы, бывало, взбегали; вот рябина, с которой я бросал тебе ягоды; вот здесь я тебе сделал рожок из воловьего рога; пойдем в избу, я тебе расскажу, где что лежало, где мы спали с тобою, где сидел Руси, где сидела Гина за печкой…
Они вошли в избу; все было в ней на прежнем месте, только стены немного покривились; та же четвероугольная печь, то же волоковое окно, те же сосновые обрубки, та же куча хвороста, служившая постелью. Страшная ночь, рассказ Руси, его смерть, смерть Гины, — все живо возобновилось в памяти молодого финна; он все повторил Эльсе с подробностию.
Эльса уверилась наконец, что пред нею действительно Якко, и бросилась, рыдая, в его объятия. Они сели.
— Скажи же мне, Эльса, как живешь ты? Где живешь ты?
— Я живу здесь, в этой избе.
— Одна?
— Одна; да чего ж бояться? все здесь свои люди. Днем я хожу к пастору учиться грамоте — я уж умею читать, Якко, — потом выхожу на дорогу, играю на кантеле, пою — добрые люди дают мне хлеба — посмотри-ка, я сколько уж набрала его, на целый год. Тут есть даже кнакебре . — Эльса с гордостью показала на ворох кусков, ею набранных. — Вечером прихожу сюда, вспоминаю об отце, о деде, о тебе, Якко, поплачу и лягу спать.
— Ну, Эльса, скажу тебе, теперь будет не то, — я теперь богат, и ты будешь жить богато…
— Что же ты нашел, Сампо, что ли?
— Почти так.
— Где же ты нашел его, Якко?
— У русских…
— Ах, и рутцы тебя не убили? — вскрикнула Эльса, не поняв своего собеседника…
— Не рутцы, а русские, Эльса, или, по-твоему, вейнелейсы.
— Так ты был в их земле?
— Я живу там и тебя повезу туда с собою…
— Зачем? Как можно? — вскричала с ужасом Эльса. — Ведь это так далеко, далеко от нас… Где же мы спать будем?..
— Там, в моей земле…
— Да здесь твоя земля, Якко… эта земля моя, мне сказал пастор, а стало быть, и твоя…
— Ты не понимаешь меня, милая Эльса; в России у меня есть дом, в шесть раз больше, нежели твоя избушка; там ты будешь ходить в пестром платье, каждый день есть чистый хлеб…
— Как это можно? — повторяла Эльса.
— Послушай! — наконец сказала она ему, — знаешь, что я выдумала; вместо того, чтоб мне с тобою ехать, ты привези сюда свое Сампо?..
— Это невозможно, Эльса.